<<   Никитина А.  "Сестрица моя, покукуй по мне..."

(кукушка-плачея у славян)

В гендерном аспекте образ-символ кукушки представляет особый интерес ввиду того, что общеславянская традиция видит в кукушке однозначно женское начало (легенды о ее происхождении из девушки/женщины, функциональная специфика, а также чисто женский "набор" грехов кукушки, а именно, комплекс вины перед родом и семьей). Западноевропейская же традиция или сохранила фрагментарные представления об андрогинности кукушки (индоевропейские и античные мифы о первобожестве/боге-творце/первопредке) в облике кукушки, сюда же следует отнести и символику царской власти), или связывает ее с началом мужским (так, к примеру, в немецком языке 'кукушка' мужского рода - der Kukuk, и фольклорные тексты этой традиции однозначно подчеркивают мужские "достоинства" кукушки).

Представления об особых сакральных функциях кукушки следует считать общеславянскими, и, скорее всего, они являются продолжением общих индоевропейских представлений, так как в основе своей едины, а индивидуальные внутрикультурные пути развития данного образа-символа практически не пошли дальше разделения на восточных, южных и западных славян.

Из общей картины "выпадает" западнославянская ветвь: означенные представления исчезли из чешской и словацкой традиций по ряду причин, не последняя из которых - католицизм. А польская традиция явно демонстрирует влияния восточнославянской традиции и балтийской, в частности, литовской.

Практически все славянские верования, имеющие отношение к кукушке, так или иначе связаны с ее кукованием и не только со временными параметрами звучания голоса кукушки, но и с самим звучанием, с его спецификой. Относительно временных параметров важно отметить следующее:

во-первых, кукование воспринимается как знак сакральной активности кукушки, и однозначно связывается с функциями предсказательства и вестничества;

во-вторых, кукование имеет очень жесткую временную регламентацию; причем выход за обозначенные в верованиях рамки расценивается резко отрицательно, настолько, что существуют специальные способы подавления кукушки (чтобы не куковала) или способы нейтрализации последствий несвоевременного кукования;

в-третьих, даже без нарушения рамок периода нормальной активности, кукование кукушки связывается с негативом. Вообще, образ кукушки как предвестницы дурного беспрецедентен, знак ее предсказаний, как показывают многочисленные фольклорные и этнографические источники, всегда отрицательный. Воистину "кукушка кукует - горе вещует".

Тематика же предсказаний кукушки у всех славян однозначно связывается с переходными моментами жизненного цикла природы и человека.

Что касается жизненного цикла природы, то в нашем распоряжении оказывается массивный блок календарных предсказаний по кукованию, которое является знаком всяческих неприятностей, таких как: неурожаи, падеж, разнообразные потери и траты, стихийные бедствия и т. п. Особое значение имеет первое кукование, которое расценивается как знак завершения зимы и первой встречи весны, т. е. как знак начала переходного периода в природе (а значит, и состояния первохаоса, открытости миров, - не зря же кукушку считают в некоторых традициях "ключницей", ведь она открывает границу между мирами).

Что касается переходных моментов в жизненном цикле человека, это предсказания:

1) смерти (собственной или близких) и связанных с нею вдовства или сиротства;

2) брака (который в известном смысле приравнивается к смерти) и, соответственно, связанного с ним статуса невесты, а также матери невесты, теряющей дочь;

3) много позже появились предсказания рекрутства (или юначества) - предсказания, касающиеся парней/мужчин и являющиеся по сути вариантами все той же смерти.

Кукушка, следовательно, проявляет себя как символ лиминального состояния, и, прежде всего, именно женского лиминала (мать, чье дитя убито или находится на чужой стороне; невеста, которая расстается с родом; сирота, чьи родители умерли, вдова и т. д.). При этом нормальное функционирование кукушки - функционирование между мирами (между миром живых и миром иным). Она - медиатор.

Приобретением своего особого статуса кукушка, в первую очередь, должна быть обязана своему необычному голосу. Как показывает анализ фольклорного и этнографического материала, голос кукушки обладает самостоятельной силой, а именно, способностью проникать сквозь границу, отделяющую мир мертвых от мира живых и, что особенно важно, вызывать отклик. Интересно, что кукование воспринимается как особый звуковой сигнал, принятый к контакту между мирами, представителями обоих миров.

Итак, кукование может расцениваться живыми как "вызов" оттуда:

1) именно поэтому, заслышав кукушку, задают вопрос "Сколько жить?..", который, как показал анализ текстов, является вопросом не о жизни, а о сроке смерти;

2) в фольклорных текстах встречается глагол "выкуковывать" или "выкукать":

Оj, badaj(a ty, siwa ziaziulka
Naleta nie kuwala,
Oj, wykuwala majho bacienku,
Ja siratoju zastala... [1]

т. е. вызвала, забрала, и оставила в данном случае дочь умершего сиротой; то же значение обычно кукование кукушки имеет в приметах; интересно, что крик кукушки (ее кукование) можно даже слышать во сне: в сонниках встречается странное пояснение - не увидеть во сне кукушку, а услышать во сне кукушку считается знаком скорой смерти. [2]

- именно с этой функцией связываются южнославянские проклятья, типа сербских: "Кука ти у глави!" (Чтоб тебе в изголовье куковало) или "Црна ти кукавица на о(ак закукала!"(Чтоб тебе черная кукушка над очагом закуковала). [3]

- кукованием (куканием, гуканием) для привлечения внимания людей пользуется вполне определенная группа нечистой силы, с которой кукушка несомненно связана: водяной, русалки, утопленники; так водяной "гукает", когда зовет к себе человека: "Утопленники они ж сами не топятся, их гукает. Их зове, нечистый дух гукает: "Иди сюда, иди сюда", "... зове кто купатися ийшо(. Вот и зразу п(йме и утопить"". [4]

- наконец, кукующая кукушка, в частности, в восточнославянской традиции, - воспринимается как душа умершего, прилетевшая навестить живых родичей и жалующаяся на свое существование в мире ином, например:

Ти ня ты ль ето мое жалкое... раз(ы)любовное ой, дуже дитятко? Ти ня ты же ето подлятело... с чужой сторонушки все шерой кукушечкой?... Расскажи-тка ты про свое про все вяликое горюшко! [5]

Интересно, что кукование в таком случае нередко воспринимается как голошение (т. е. плач) и, соответственно, как приглашение к "диалогу": [6]

... услышишь кукушку - все бросишь, бягишь скорей у лес. У лес прийдешь и начинаешь. Кукушка кукуеть <...> И начинаешь распевать: "Кукушачки, шераи птушачки!.. Примите мое горюшко! Я вам расскажу свое горюшко <...> А кукушечка кукуеть свое дело, кукуеть и кукуеть. Она понимаеть, что бяда человека мучаеть... И она только кыхх! - так с ветки на ветку или там с дерево на дерево перелятить и опять "ку-ку!" - перекыкыкнится. И далек уж не отлятаить никуда. [7]

С другой стороны, кукование (имитация голоса) может расцениваться и как "вызов" живыми умерших для общения. Именно в таком контексте упоминается в Смоленском сборнике В. Н. Добровольского "жалобное укание" (гукание, кукание/кукование) необрядовых голошений в связи с традиционным весенним окликанием родителей на погостах:

... Сродство из женского пола начинает "гукаць родителев". Дочь говорит: "пагукаю я сваиго татухну!..", жена говорит: "пайду-ка я, пагукаю гаспадаречка, свайго галубочка! [8]

О гуканиях, как об особых звуковых атрибутах, используемых в ритуалах, связанных с культом предков "для выкликания умерших на общение с живыми", говорит и М. Лобанов:

И сегодня еще так распространены мотивы вызова покойных родителей и исповедывание им своих горестей. Такие причеты возглашаются весной и летом, начиная со времени прилета кукушек <...> Протяжно гукают, когда кукушка кукует... [9]

В этой связи стоит упомянуть о несомненно существующей аналогии кукушки (ее голоса) и голоса невесты, которую можно наблюдать в свадебных сиротских плачах восточных славян. Невеста-сирота посылает кукушку за умершими матерью-отцом туда, откуда, как считается, ответа нет, а кукушка ответ приносит: "... Пошлю зазулю / В сырую землю по своего батейка; / ... / Зазуля летит, / Вести приносит: "Не буде твой батейко! / Cырая землейка, тяжкiи дверейка, / Годе их вотворити; / А ни оконця, / Ясного сонця, / На тебе ся подивити!"". [10]

Для сравнения можно привести фрагмент вологодского свадебного сиротского причитания, где звать умершего родителя невеста отправляет свой голос: "Ой, да покатись, мой зыцен голос, дак на все цетыре сторонушки: / ... / Дак во цетверту сторонушку - Дак ко повосту, ко буеву /... / Дак ты пойдем-ко, су-батюшко, / Дак на родиму сторонушку...". [11]

"Жалкый голосок" кукушки (куковать - значит горевать, плакать, жаловаться, голосить) стал у славян символом несложившейся женской судьбы, бабьей недоли, одиночества, горя и тоски. В текстах русских, и, шире, - восточнославянских похоронных причитаний отмечается устойчивая параллель образов горюющей девушки/женщины и кукующей птицы, сравнение с ней или уподобление плачущей кукушке: "Прожила я, горюшиця, / Серая-то кокушиця" (южн. рус.), "Ой, закувала сива зазуленька / В калиновiм лiсочку, / Ой виряджала мати свого сина / До цiсаря на войночку, / Як виряджала, гiрко плакала..." (укр.), "Як па табе, мамынька, какую / Сло(на какушичка, ни пиристаю" (белор.), "Уж как я многопобедная головушка, / Я горюша горегорькая, / Как я сяду-то под свое любимое косящато окошечко, / Я покукую кукушечкой..." (сев. рус.) и т. д.

Похоронная и поминальная причети сербов и македонцев еще более показательны, поскольку нередко практически целиком выстраиваются на образе кукующей кукушки. При этом особо выделяется само звуковое оформление плачей: "... Ранениче, мучениче, кукаj, маjко! / Кукаj, маjко - кукавице, без никога!"; [12] "(е jа у род сре(е немам, / Куку мене! / А у роду бра(е немам, / Прокукала! / Прокукала кукавички, / Кукавица!" [13] и т. д. В текстах тужбалиц обращает на себя внимание не только активное использование образа: метафора, уподобление плачеи кукушке и ее самоидентификация с кукушкой: "Я (плачущая мать, сестра, дочь) - кукующая кукушка", - но и сама "ткань" текста плача, его звукопись, которая прямо наполнена кукованием: частая аллитерация, многочисленные ассонансы, анафора, обязательный рефрен... Не вызывает сомнения справедливость мнения В. Ст. Караджича, писавшего о сербской плачевой традиции: "У нашем народу jе кукавица због свога кука(а постала симбол туге" (У нашего народа кукушка, благодаря своему кукованью, стала символом гореванья). [14] Отсюда и соответствующее отношение к ее голосу: "...свака српки(а коjоj jе брат умро и данас плаче кад чуjе кукавицу гдjе плаче" (... всякая сербка, у которой умер брат, и сегодня плачет, когда слышит плачущую/кукующую кукушку). [15] Заметим также, что в Боснии и Герцеговине существует своего рода табу на именование кукушки кукушкой, а ее кукования кукованием, связанное не только с верой в предсказания кукушки о жизни/смерти, но имеющее отношение к бытующим там представлениям о кукушке-женщине, "коjе плаче за умрелом" и о соответствующих свойствах ее голоса: "Кад ко чуjе кукавицу да кука не смиjе ре(и "кукавица кука", него "пjевачица пjева" <гриjех друкчи jе звати>, иначе (е му скоро отац или маjка умриjети" (Если кто услышит кукующую кукушку, он не должен говорить "кукушка кукует", а должен сказать "певица поет" <по-другому грех говорить>, в противном случае у него в скором времени умрет отец или мать). [16]

Голос плачеи, отождествляемый с голосом кукушки, принимает на себя основную эмоциональную нагрузку и становится мощным средством выражения горя.

Ритуальный плач, как активный элемент ведения обряда, всегда был прерогативой женщины, мужские плачи - исключение, хотя редкие примеры имели место. Например, в старинной сербской песне "Перо Батрич" отец оплакивает погибшего сына, и плач его выражается классическим сопоставлением с кукующей кукушкой: "Застонала синяя кукушка / Посреди зимы совсем не в пору / В дальнем небольшом селе Залютах. / То была не синяя кукушка, / Это Перо Вучичевич старый, / То отец о Батриче заплакал...". [17]

Необходимо подчеркнуть, что отправление культа умерших считалось обязанностью рода, личным делом женщин-родственниц. Соответственно, оплакать покойного имели право и были обязаны - мать, сестра, жена. При этом у южных славян сохранилась, судя по всему, наиболее архаичная норма ритуального поведения: при оплакивании мужчины ведущая "партия" принадлежала сестре, при ее отсутствии - матери. Об этом свидетельствуют тексты плачей: обычно горе матери описывается с должным уважением, но традиционное построение указывает на то, что главной исполнительницей плача является сестра, и традиционный рефрен тужбалиц звучит так: "кукаj сестро!". Жена же открыто оплакивать мужа права не имела, поскольку принадлежала к другому роду. [18]

Кстати, вынесенная в название доклада строчка взята из русской баллады "Беглый княжич", [19] текст которой подтверждает сказанное: перед гибелью, зачисляя в сродники весь окружающий мир (Дон - родимый батюшка, земля - родна матушка, соловей - родный брателко, кукушка в лесу - сестрица, березка - молода жена, ее веточки - малы деточки), княжич просит покуковать по нему (= оплакать его) кукушку - родную сестру. Ни пение соловья (брата), ни шум березы с отросточками (жены с детьми) в сравнение не идет: кукушка-плачея оказывается устоявшимся символом традиционного выражения горя.

В связи с этим невозможно не упомянуть известный мотив трех кукушек, который часто включается в сюжеты эпических южнославянских песен и восточнославянских баллад, - мать, сестра и жена (люба) оплакивают умершего: "То там лэтiло три зозулэйки, / Три зозулэйки, / вси три рабэйки, / Ой сiлы-впалы, закувалы./ Пэршая пала у головойцы,/ Другая пала не сэрденькови, / Трэтiя упала у бiлых ножках./ Шо в головойцы - матюнка моя,/ Шо на сэрдэйку - сыстрiнка моя,/ Шо в белых ножках - мылая моя...". [20]

Этот мотив интересен еще и тем, что дает градацию "силы плача" (уровня скорби) матери, сестры и жены: "Матюнка плачэ - вiк до вiку, / Сэстрiнка плачэ - рiк до року. / Милая плачэ - до нэдiлойки". Как правило, плач жены (милой или любы) фактически противопоставляется плачу матери и сестры.

Однако, ритуальный плач служил не только законным средством выражения горя, печали и тоски. Его функции были шире: он играл важную роль в обеспечении умершему должного места и статуса в мире "ином" (вот почему такой ужасной представлялась перспектива остаться не оплаканным). С завершением обряда действенность плача не угасала, и именно он мог рассматриваться как древнее традиционное средство регулирования отношений живых с умершими (наравне с принятыми в христианстве литургией, молитвой и милостыней) и воспринимался как единственно возможный законный способ сакрального общения с иным миром. Например, в материалах Тенишевского этнографического бюро подчеркивается, что

... облегчить страдания душ можно служением заупокойных литургий и плачем, причем именно плачем в голос, а не тихими слезами скорби, от которых умерший еще больше мучается. [21]

Речь здесь, без сомнения, идет о ритуальном плаче. У. С. Конкка при описании южнокарельских похоронных плачей также подчеркивает представление о ритуальном плаче, как о принятом способе общения с умершими. В качестве примера она приводит рассказ женщины, приезжающей каждый год в годовщину смерти на могилу дочери и в ритуальном плаче "сообщающей" умершей о всех произошедших событиях, насущных проблемах и т. д.

... <Женщина. - А. Н.> рассказывала, что прошлый раз она не причитывала и потом видела сон, будто покойная дочь ей сказала: "Ты, мама, приходила ко мне, но почему-то не говорила со мной". Этот сон женщина, не сомневаясь, растолковала так: надо было "плакать голосом", и во время следующего посещения могилы она причитывала". [22]

С указанными функциями плача связаны:
- жеская регламентация времени испонения ритуальных плачей (такие плачи испоняются только в моменты перехода и никогда - вне ритуала);
- жесткая регламентация ритуального поведения плачеи (разрешение или запрет определенных жестов, позиций, одежды, слез, табу на определенные слова) и т. д.

К перечисленному можно отнести и запрет на оплакивание "со слезой" (особенно это относится к матерям), а также запрет на слишком сильное горевание.

Близким можно (и должно) горевать и лить слезы по умершему, однако, например, у северных русских считалось, что активно выражать свое горе уместно только до момента погребения: "После закапывания гроба больше не плачут, чтобы не утопить покойника в слезах"; [23] похожая мотивировка распространена и в Средней России: "покойника мочить слезами нельзя, а то ему тяжело на том свете будет", "покойник будет тогда лежать все время мокрым там, если плакать дюже". [24] Обычно отмечается особая сила материнской слезы: если она падает на умершего, то прожигает насквозь. [25] В различных вариантах известной всем восточным славянам былички мать, проливающая слезы по своему дитяти, видит его во сне или мокрым от ее слез, или вынужденным собирать материнские слезы и таскать их с собой полными ведрами. [26] Запрет родителям плакать по умершим детям мотивировался еще и тем, что дети от родительских слез "уходят глубже", а если по ним не плачут, то они "возносятся". [27]

Обрядовые плачи воспринимались как "законные", т. е. обязательные.

Сверх "законных" плакать не следовало, поскольку горе, выражаемое слишком бурно, беспокоит умершего... В противном случае покойник может явиться во сне <...> чрезмерное проявление скорби покойнику не по нутру... [28]

Текст "Дмитар" из сборника македонских песен братьев Миладиновых может служить яркой иллюстрацией как этого представления, так и веры в то, что чрезмерное горевание - страшный грех по отношению к умершему: "Убито 500 юнаков, наполнились 500 могил; плачут-рыдают матери, но мать Дмитра горюет сильнее всех, даже заснула в субботний вечер на кладбище ... На с'не Дмитар дошол; / Проклета да jе маjката, / Коjа си маjка плакала,/ Та мртви души грешила!/ Аз си бех, мамо, во раj божаj,/ Ти много плака, преплаква,/ Та м' испадиха от раjа..." (... Во сне к ней Дмитр явился; Будь проклята та мать,что так плакала, на мертвые души грешила! Был я, матушка, в раю божьем,Ты так по мне горевала, что изгнали меня из рая...). [29]

Учитывая сказанное, начинаешь иначе воспринимать тот грех, который по многочисленным вариантам южнославянской этиологической легенды стал причиной появления кукушки - за чрезмерное горевание женщина (чаще всего девушка - сестра умершего) была превращена в кукушку, чтобы "куковать до веку..."

Возможно, что во "взаимопонимании" кукушки и плачеи следует искать и секрет особой притягательности небрядовых плачей, тех самых голошений "с кукушкой". По собственному признанию исполнительниц, к кукушке обращались "коли горе задавит", вступали с ней в "диалог" и выплакивали свою боль, "покуль все в середке прогорить". Исследовавшая голошения с кукушкой Е. Н. Разумовская писала:

Многие информаторы уверяли <...>, что кукушка не только сопровождает подошедшую к ней плачущую женщину <...>, но и сама находит в лесу "голосницу", подлетает к ней, садится на ветку и начинает "подголашивать".... Потому и награждали кукушку эпитетами: подруга, товарочка жалкая, утешительница". [30]

Напоследок добавим: в записях В. Ст. Караджича встречается упоминание того, что у южных славян было принято вырезать на могильных крестах изображения кукушек по числу горюющих об умершем родственниц.

Итак, в славянской традиции образ кукушки получил развитие как уникальный сугубо женский символ:
А - несложившейся судьбы (недоли);
Б - плачеи со всеми ее ритуальными функциями;
В - освобождения от горя.

При этом следует еще раз подчеркнуть особую функцию голоса кукушки как знака, открывающего контакт между миром живых и миром мертвых, и как средства, осуществляющего этот контакт.

  1. Sielicki F. Wierzenia na dawnej Wilejszczyznie // Slavia Orientalis, t. 25, nr. 2. Warszawa, 1986. S. 202.
  2. См .: Балов А. В. Очерки Пошехонья. // Этнографическое обозрение. 1901, № 4. С. 107-9
  3. Маркови( Р. Српске народне клетве // Расковник, год. XVIII, бр. 67-8, Београд, 1992. С 27, 31.
  4. Левкиевская Е. Е., Усачева В. В. Полесский водяной на общеславянском фоне // СБФ (Этнолингвистическое изучение Полесья). М., 1995. С. 161.
  5. Разумовская Е. Н. Плач с "кукушкой". Традиционное необрядовое голошение русско-белорусского пограничья (по материалам экспедиций 1971-1981 гг.). // СБФ: этногенетическая общность и типологические параллели. М., 1984. С. 176.
  6. См . материал о плачах "по своим горям" или "голошении с кукушкой": Там же.
  7. Псков. обл., Там же. С. 163.
  8. Добровольский В. Н. (сост.) Смоленский этнографический сборник, т. ХХ, ч. 2. СПб., 1893. С. 316.
  9. Лобанов М. А. Лесные кличи: Вокальные мелодии-сигналы на Северо-Западе России. СПб., 1997. С. 116.
  10. Премышл. у., Головацкий Я. Ф. (собр.) Народные песни Галицкой и Угорской Руси, ч. I. М., 1878. С. 252-3.
  11. Балашов Д. М., Марченко Ю. И., Калмыкова Н. И. Русская свадьба: Свадебный обряд на Верхней и Средней Кокшеньге и на Уфтюге (Тарногский р-н Вологодской обл.). М., 1985. С. 63.
  12. Пл. по сыну, Вуканови( Т. Н. Народне тужбалице. Фолклорна гра(а сабрана у срба пореклом из Црне Горе на Косову и Косаници. ВРАЊ Е, 1972. С. 51-53.
  13. Пл. по братьям, Там же. С. 46.
  14. Кара(и( В. С. Српске народне пjесме. 1-5. Беч, 1841-1845. С. 446.
  15. (ор(еви( Т. Р. Природа у верова(у и преда(у нашега народа. К(. 2. Београд, 1958. С. 4.
  16. Там же. С. 3.
  17. Истор. песня, датируется 1700 г ., оригинал см.: Кара(и( В. С. Цит. соч., № 1.
  18. См . тексты тужбалиц: Вуканови( Т. Н. Цит. соч.; Црногорске народне тужбалице / Уред. М. Стоjови(. Титоград, 1970; Конкка У. С. Поэзия печали. Карельские обрядовые плачи. Петрозаводск, 1992. С. 34.
  19. Азбелев С. Н. (сост., подг. текстов, вступ.ст. и примеч.) Исторические песни. Баллады. М., 1986. С. 142.
  20. Смирнов Ю. И. Эпика Полесья (по записям 1976 г .) // СБФ (Этногенетическая общность и типологические параллели). М., 1984. С. 275-6.
  21. Быт великорусских крестьян-землепашцев. Описание материалов этнограф. бюро кн. В. Н.Тенишева. На примере Владимирской губ. СПб., 1993.
  22. Конкка У. С. Цит. соч. С. 118.
  23. Савушкина Н. И. (ред.) Обрядовая поэзия Пинежья. М., 1980. С. 138.
  24. 24 Калуж. обл., ФА ИМЛИ, т. IV. С. 17; цит. по: Энциклопедия суеверий. М., 1995. С. 423.
  25. Сиб., Виноградов Г. С. Смерть и загробная жизнь в воззрениях русского старожилого населения Сибири // Сб. трудов профессоров и преподавателей Иркутского Гос. Ун-та. Иркутск, 1923. С. 34.
  26. Там же. С. 35.
  27. Бурцев А. Е. Обзор русского народного быта Северного края, тт. 1-3. СПб., 1902. С. 171.
  28. Конкка У. С. Цит. соч. С. 32.
  29. Миладиновци. (Македонске песни). Зборник. 1861-1061. СКОПJЕ, 1962. С. 238-239.
  30. Разумовская Е. Н. Цит. соч. 1984. С. 160-163.