Ольга Левицкая (Филановская)

Колдунья

У каждого своя Наталья Михайловна Герасимова. Я не исключение. И пусть меня простят все, кто знал ее лучше меня, если я допустила какую-то неточность. Такой я ее запомнила и полюбила. Такая она для меня сейчас. И я не представляю себе другой Натальи Михайловны, кроме той, какой я ее видела в последний раз почти тридцать лет назад — молодой, красивой, темпераментной, талантливой, и необычайно обаятельной.

Я помню, что многие Наталью Михайловну за глаза звали «Натмих». Видимо, это пришло по ассоциации с «Юрмихом», Юрием Михайловичем Лотманом, ученицей которого Наталья Михайловна себя считала. Но я, и еще несколько человек, звали ее за глаза «Наташа». Мы бы, конечно, никогда не посмели позволить себе такую фамильярность в глаза, несмотря на сравнительно небольшую разницу в возрасте, мы уважали и боялись ее безмерно. Просто в том, как мы называли ее проявлялась какая-то детская привязанность. И вспоминали о ней всегда с нежностью и теплотой, несмотря на то, что она могла быть очень высокомерной и суровой. Особенно, когда сердилась. Как я сейчас понимаю, сердиться ей было на что, тем более в нашу первую экспедицию. Какой это был подвиг со стороны Натальи Михайловны и какая огромная ответственность на ней лежала, я осознала только много лет спустя.

Все началось на первом курсе филологического факультета. Прослушав первый свой курс по фольклору с Валерией Игоревной Ереминой, и влюбившись в этот предмет раз и навсегда, мы с Олей Сомкиной решили поехать в фольклорную экспедицию. К экспедиции нас специально готовила Ирина Михайловна Колесницкая, методически и терпеливо объясняя нам жанровый состав русского фольклора, знакомя нас с местной традицией (работа с архивными материалами), правилами полевой записи, правилами траскрипции и фиксирования диалектных особенностей, правилами ведения полевого дневника и другими необходимыми в полевой работе профессиональными навыками. Мы даже были допущены в фонетическую лабораторию для практических занятий с магнитофоном — большая редкость тогда. Магнитофон в те времена был довольно увесистым, располагался в столе, по-моему, отдельной задачей было отделить магнитофон от стола, во всяком случае, весил он очень много.

Как бы то ни было, мы в результате кабинетных занятий фольклором считали себя вполне профпригодными и готовыми для полевой работы. Можно себе представить, каким же было наше удивление, когда выяснилось, что настоящий русский народ не совсем соответствовал нашим теоретическим о нем представлениям, сложившимся в результате изучения полевых материалов и правил полевой работы.

Сама экспедиция состоялась в июле 1981 года. Если не ошибаюсь, это была вторая экспедиция, которой руководила Наталья Михайловна, первая была за год до этого в Каргопольский район. Мы же ехали в Онежский район Архангельской области. Дорога была сложная, сначала на поезде в Архангельск, потом на пароходике до города Онеги [1], потом на перекладных мы добирались до деревень. Группа была большая, около 20 человек, я не помню всех, но в группе были как новички, так и опытные фольклористы (т.е. ехавшие в экспедицию во второй раз, они, конечно, важничали ужасно, ну а мы, как водится, робели).

Наталья Михайловна нас распределила по рабочим группам, мы должны были работать в кусте деревень на реке Онеге, наша группа состояла из трех городских девушек, первый раз в жизни попавших в деревню (меня, Оли Сомкиной и Лены Яроцкой), и одного парня, Леши Журова, тоже учившимся на филфаке, который был родом из деревни Боровичи, Псковской области. Видимо, Наталья Михайловна все продумала, определив нас под крыло к Журову, который за нами должен был присматривать в ее отсутствие, т.к. мы совершенно ничего не понимали в деревенской жизни, и поначалу вели себя «как городские» (несмотря на длинные юбки, кофты с длинными рукавами и обязательные платочки на голове). Чего стоило, например, вот это: как-то рассвирепевшая Наталья Михайловна приехала к нам и сообщила, что по «сарафанному радио ОБС» («одна бабка сказала» — так назывался у нас традиционный механизм слухов, в деревне — это самый быстрый способ передать информацию) до нее донесли, что «там девки голые на крыльце». Голыми девками были, конечно, мы. Был прекрасный солнечный день, и мы, истосковавшись за зиму по солнцу, надели купальники и устроились за домом на солнышке расшифровывать записи. За нами в деревне, естесственно, была установлена слежка, и надеть купальники было ошибкой, о чем мы и узнали во время визита Натальи Михайловны, получив нагоняй за то, что осмелились нарушить деревенский этикет.

Уровень нашего понимания тогда, что такое фольклор и народ, хорошо определяется афоризмом Оли Сомкиной, которая в первую экспедицию сделала вывод о том, что у русского народа совсем нет чувства рифмы. Послужило же основанием для этого вывода следующее — мы уже бойко записывали песни, и какая-то исполнительница, видимо, понимая с кем имеет дело, решила заменить «матюгачку» на что-то более пристойное, и спела «Семеновну» следующим образом: «Эх Семен-Семен, тебя поют везде, да как Семен-то наш, да утонул в трубе». Мы были слегка разочарованы тем, что народ так слабо подобрал рифму к слову «везде». Но недоразумение было разрешено под всеобщий хохот все той же Натальей Михайловной, объяснившей нам, в чем дело.

Наталья Михайловна была нашей экспедиционной матерью — строгой, но справедливой. На ней лежала огромная ответственность, и в первую очередь, она отвечала за нашу безопасность, за то, чтобы с нами ничего не случилось. А ведь случиться могло все, что угодно, мы были не очень приспособлены к реальности, и представляли собой, мягко говоря, совершенно нелепую, хотя и живописную, компанию. Я помню себя — в яркой желтой куртке из Детского мира (взрослые магазины при моем незначительном размере тогда даже не рассматривались), у меня был большой старый абалаковский рюкзак с консервами и резиновыми сапогами, который был больше меня раза в два и под который я благополучно упала, когда надо было просто выйти из поезда. Бедная Наталья Михайловна только за голову хваталась: меня подняли, отряхнули под рюкзаком и придали ускорения. Меня тогда за тщедушный вид и канарейного цвета куртку (а других в Детском Мире и не было) прозвали «Цыпленком». Но я еще была богатыркой по сравнению с Анечкой Калининой, которая твердо пообещала нам всем умереть, т.к. у нее был какой-то особенный порок сердца, мы знали, что Анечка очень тяжело больна. Анечка была профессиональная мученица, со стоическим терпением переносила лишения, и это все было, конечно, похвально, но каково было Наталье Михайловне, отвечавшей за наше благополучие? И несмотря ни на что, мы все выжили, мало того мы вернулись в Ленинград загоревшие, сильные, поздоровевшие на деревенском воздухе и натуральном молоке, степенно пересыпая свою речь деревенскими оборотами. Так, например, я долго на все вопросы отвечала деревенским «ну-у» («ты обедать будешь?», утвердительный ответ — «ну-у»). Именно в первую свою экспедицию мы очень многому научились у Натальи Михайловны, многое поняли и полюбили полевую работу.

Наше боевое крещение и знакомство с народом не по книжкам, учебникам и академическим лекциям произошло буквально через день, после того, как мы обустроились в сельсовете. Боевым крещением для нас оказался мат, которого мы не понимали. Т.е. мы конечно, знали некоторые слова, даже знали их значение, их этимологию и историю (по курсу старославянского языка), но вот понять смысл целого высказывания, которое было виртузно составлено только с помощью этих слов, мы не смогли, что чуть не привело к довольно неприятной ситуации, если бы не своевременное вмешательство Натальи Михайловны.

История была такая — нам нужно было попасть на другой берег, и мы с Сомкиной пошли на берег реки «договариваться о лодке» с местными. Увидев местного джентельмена, стоявшего около лодки, и настолько пьяного, что стоял он буквально параллельно земле, мы, не поняв, что он пьян (такой степени опьянения мы не могли себе представить), не придумали ничего умнее, как начать его упрашивать тоненькими голосками. Мы канючили: «дяденька, перевезите нас на лодочке на тот берег». Джентельмен смотрел на нас с большим достоинством, качаясь и ничего не отвечая. И мы, воодушевившись, как нам казалось, нашим успехом в переговорах, продолжали упрашивать его. В этот момент на берегу показалась молодая женщина, которая накинулась на нас как фурия и чуть не принялась нас бить, бурно при этом выражая свои сомнения по поводу нашего морального облика. Содержание ее речи, произнесенной на чистейшем мате, можно было коротко свести к следующему: приезжают тут всякие городские (нужное подставить) и потом уводят наших мужиков. Мы же, как две дурочки, стояли на берегу и смотрели на эту сцену во все глаза, совершенно не понимая, что происходит. В это время на подмогу молодой женщине, защищавшей честь своего мужа, уже стали выходить другие молодые женщины, тоже весьма решительного вида. Дело могло кончиться для нас скверно, если бы на сцене вдруг не показалась прекрасная и величественная Наталья Михайловна. Она что-то сказала местным женщинам, взяла нас за руки, и погрозив нам пальцем, увела домой. Женщины стояли и благосклонно глядели на нас, улыбаясь, видимо, Наталья Михайловна сказала что-то смешное, она умела «обаять» кого угодно. Дома нас ждал нагоняй, но все смеялись, когда нам наконец объяснили, в чем было дело. Простого мата мы не поняли. А ведь я еще считала себя довольно способной к языкам. Насчет лодки, кстати, договорилась без всяких осложнений сама Наталья Михайловна.

Много было забавных эпизодов, в том числе, как мы учились работать с информантами. Например, когда мы стучались в дома, дежурной фразой было — «мы записываем песни». На это нам неизменно отвечали: «Песни-то мы знаем, но они все с картинками». Что такое картинки, они же матюгачки (или песни с матюгачками), мы тоже поняли не сразу. Кстати, ни до, ни после этой экспедиции я про жанр матюгачек не слышала, видимо, это была какая-то местная онежская особенность. Насколько мы были неопытны говорит, например, такой эпизод. Как-то мы сидели удеревенского пастуха, про которого мы теоретически знали, что он связан с нечистой силой. Сидели-разговаривали долго без всякого толка и демонологии, и в какой-то момент Журов, потеряв терпение, сказал: «А ну-ка, дедушка, расскажите-ка мне лучше мифологические рассказы».

Но постепенно, благодаря такту и строгому стилю руководства Натальи Михайловны, мы вошли в курс дела и всему научились. Повиновение и дисциплина от нас требовались военные, мы знали, что если мы вовремя не расшифруем все записи, Н.М. нас убьет. В «родительские дни», когда навещала нашу группу, она первым делом придирчиво проверяла наши расшифрованные записи и дневники. Мы знали, что если не расшифруем или мало соберем, будет стыдно перед ней, и очень старались. Кстати, именно от Герасимовой я впервые услышала слово «реноме» с особой интонацией, она мне сказала: «всегда берегите свое реноме», и объяснила, как важно всегда быть выше сиюминутных соблазнов, как важно делать то, что обещал. Н.М. безусловно была нашим воспитателем, мы не просто любили ее, мы на нее смотрели снизу вверх и равнялись на нее.

Хотя в экспедиции был сухой закон, мы как-то купили токайского вина в местном сельпо (почему-то это было единственным продуктом питания, продававшимся там, и мы не устояли перед соблазном), и устроили поэтический вечер при свечах с прекрасным вином. Но Наталья Михайловна, которой мы об этом потом простодушно рассказали, долго ворчала на Журова как на старшего, и запретила ему категорически покупать вино. Несмотря на небольшую разницу в возрасте, дисциплина в первой экспедиции была железная, Наталья Михайловна требовала абсолютного повиновения. О, она умела быть свирепой, могла «зыркнуть глазом», «цыкнуть зубом» (так называлась специальная мина, которую Н.М. делала, чтобы нас запугать). Но в то же время, я ее помню умиротворенной, красивой, лежащей на диване и смотрящей на нас с прищуром, как на малых детей, снисходительно и нежно.

Обаяние Натальи Михайловны было совершенно легендарным. Как-то мы были в одном деревенском доме и высокая Наталья Михайловна, заходя в избу, ударилась головой о низкую матицу (балку у потолка). Она чуть не взвыла от боли, схватилась за голову и присела на скамью. К ней тут же подошла хозяйка, достала нательный крестик, стала крестить ушибленное место и что-то тихонечко шептать. Мы по неопытности, конечно, не поняли, что это был настоящий заговор. Вообще, заговоры у нас ценились на вес золота, просто просить рассказать заговоры не имело даже смысла, т.к. исполнители верили, что «слова» могут потерять силу, поэтому Наталья Михайловна, не растерявшись и забыв об ушибе, быстро сориентировалась. Продолжая держаться за голову она сказала: «Ой, бабушка, больно! Но помогает-помогает! Скажите-ка эти слова еще раз и погромче, пожалуйста», при этом посмотрев в мою сторону свирепо, тихо сказала мне: «А Вы, Филановская, не зевайте». Я, сообразив, что от меня требуется, тихонько подошла к ничего не подозревавшей бабушке с блокнотом, встала у нее за спиной, и быстро записала драгоценный заговор.

Наталья Михайловна была высокой и статной, и про свой рост говорила с юмором: «и помните, девочки, каждая высокая женщина должна всегда себя чувствовать королевой». Она и была для нас такой королевой. Я, посмотрев на фотографию Натальи Михайловны в венке, вспомнила, как мы плели ей эти прекрасные венки из цветов и листьев, подносили их как дары, и как она, по-королевски, как корону, умела их носить.

Но Наталья Михайловна была не только королевой. Она была ведьмой, колдуньей, чуть в стиле Марины Влади, невыносимо красивая, с косящим лукавым зеленым глазом и забавной дикцией. Откуда взялся этот миф я не помню, но у Герасимовой были своя мифология и демонология, которую она старательно культивировала. Мы ей свято верили, когда она рассказывала потрясающе занятные истории о своих сверхъестественных способностях, о том, как она читала мысли, перемещала предметы, о том, что могла сглазить, что умела наводить порчу. Мы с Сомкиной трепетали, слушали, и ... подражали. В какой-то момент нам тоже очень захотелось стать ведьмами и колдуньями, мы начали практиковаться — например, выберем какую-нибудь жертву, пристально смотрим на нее, и потом с торжеством воспроизводим фокусы Натальи Михайловны. То несчастная жертва споткнется, то бусы на ней разорвутся самым что ни на есть таинственным образом. Это была, конечно, игра, но тем не менее где-то в глубине души мы верили, что Наталья Михайловна — волшебница. Да она и, правда, была волшебница, умела договариваться, быстро решать всякие бытовые неудобства, засыпать, как солдат. Она была ученицей самого Лотмана! Она была красавицей, неземного обаяния, была всегда предельно собранная, но при этому умела и расслабляться, как кошка.

Наталье Михайловне многое сходило с рук, многое прощалось. Она буквально ломала стереотипы — женщина-воительница, женщина-богатырка. Не секрет, что женщине сделать академическую карьеру, особенно в Советском Союзе, было непросто. Но у Натальи Михайловны все получалось легко. По-моему, она даже немножко умела летать, во всяком случае меня бы это тогда нисколько не удивило.

И вот подошло время ее защиты. Она защитила диссертацию, после которой был традиционный банкет. Прошло много лет, но я не могу забыть один эпизод — как ломались стереотипы тогда, когда мы о гендерных стереотипах ничего не знали.

На банкете присутствовало одно именитое светило. Это, был, конечно мужчина. Из тех, кто хорошеньких и быстрых разумом женщин по причине собственных комплексов особенно недолюбливал. Нормальное дело, обычный гендерный стереотип — ну ведь, действительно, не может быть женщина одновременно и хорошенькой, и умной, теперь-то мы это хорошо понимаем. Но тогда.... Светило поднялось и предложило тост: «Так поднимем же бокалы за академических дамочек» — красноречивый взгляд в нашу сторону, — «за то, что они не только хорошенькие, но и умненькие».

Почему меня эта фраза так оскорбила я поняла только 20 лет спустя, основательно изучив диминутивы в кросс-лингвистической перспективе.

Так вот. Наталье Михайловне прощался даже этот «женский» изъян – она была и хорошенькая, и умненькая, ей можно было все, так ее уважали.

Эпилог

Много лет спустя, приехав в Израиль погостить, Наталья Михайловна не захотела со мной общаться. Я, узнав о ее приезде, ей звонила и очень рвалась увидеться с ней. Она была не в духе (как только она одна умела быть), и категорически отказалась. И я помню, что меня тогда это очень больно ранило.

Но я не знала тогда многого, не знала, что это уже была другая Наталья Михайловна. Это уже была не моя Наталья Михайловна...


[1] Этот город сильно отличался от всего, что нам до этого пришлось увидеть, даже сейчас он классифицирован как муниципальное образование с «наиболее сложным социально-экономическим положением».