<А вот печь если приснилась, это к чему-то значит?>
Печаль.
<К печали?>
Печаль. Вот печь — это уже обязательно там чего-то. Печаль.
<А вот вам не снилось так? Не сбывался? Вот эта именно примета?>
Дак я теперь не помню.
<Не помните?>
Не помню. Вот не помню снов. Мне приснился ишшэ сон вон какой. У меня умер муж. Вот. И мы с подругой ходим на кладбище. Ходим на кладбище, подходим к могилы моего мужа. И я вижу, что у могилы-то стоит женщина, разрыват эту могилу. Стоит женщина, разрыват эту могилу. Ну вот. Я подругу-ту за руку взяла да говорю: «Пойдём ради Бога. Чего-то опять неладно, говорю, у меня будет. Почто это она-то, чужая-то женщина, стоит, разрыват?» А подруга-то говорит: «Возьми да оттяни, говорит, её от могилы-то. Почто ты, говорит, оставила-то её тут?» Я говорю: «Нет. Если я её буду оттягать от могилы, говорю, получится так, что он пойдёт за нами сзади». И ведь так и вышло. Только стоило мне эти мысли сказать. Мы из ограды вышли, от могил-то, пошли сюда домой, — он всё идёт сзади за мной. Идёт за нами сзади, идёт и идёт. И вот это окошечко боковое-то, теперь где я в той комнатке нахожусь, подходит и стучит как бы в это окошечко. <стучит пальцами по столу> У нас ишшэ не было этой комнаты. Не было. Я стою тут за дверью и вижу: он по пояс стоит, так, как вот похоронен, в той всей одежде стоит и смотрит на меня. Он смотрит. А эта-то боковая-то уже у нас была. Там, в той-то комнате. Выходит оттуда средня дочка. Да говорит: «Мама, ты чего стоишь так-то? Чего у тебя сделалось?» А я ей эдак глазами повела и показала, что вот отец стоит за окном. Ну и вот. Она и говорит: «Дак ведь папа пришёл, говорит». Я головой-то, что «да». <кивает> «Дак его ведь надо, говорит, накормить». Я говорю: «Не надо». Это ей машу: «Не надо кормить его». (отрицательно мотает головой) И я будто в комнату зашла и смотрю: она его в той комнате кормит. Кормит она его в той комнате. Потом ел ли он, не ел ли он, вот этого я не запомнила. Но получилось так, что мы остались в комнате с ним, в этой комнате. Он стоит у стола, а я стою у печки. Видишь, печаль. Она сама по себе вот пришла вот ко мне вот эта печаль. Он стоит у печки. Вот. А я смотрю на его. Он мне говорит: «Чего смотришь? Чего, говорит, ты…» А ведь в то время носки-то носили… не было, дак к кальсонам пристегивали носки. Помнишь, наверно? Это такой период времени был. Булавочками. «Что, говорит, смотришь? Что не положила мне шпилек с собой?» Я говорю: «Да, не положила. Но почто-то мне всё сказали, говорю, что нельзя ничего пристёгивать, зашивать, нашивать, ничего нельзя. Дак я, говорю, тебе ничего не положила. В обшем, ты поди, говорю, обратно. Поди. А то тебя там не досчитаютсэ. Время-то ведь уже вечерне, говорю. У вас где-ле проверка будёт. Поди ты». И я вот помню, что я выходила, его с крыльца проводила. По мосткам он ушёл. И я очнулась и говорю: «Господи! Вот опять какая-то весть. Опять чего-то неладно. Чего-то у меня неладно». И так я мучилась этим сном почти полтора месяца, больше. Потом мне весть пришла, что вот эта средня дочка, которая его кормила, она попала в автомобильную катастрофу. И вот шпильки-ти вот эти, что голова… у ней сотрясенье было, и значит, с этим, что вот голова-то, всё казалось, как будто колет там что-то, как шпильками колет. Вот. Они с моста перевернулись. Ехали на работу и перевернулись с моста. И вот хорошо, что близко оказалось селенье-то, куда вот их в больницу-ту привезли. Их две женщины и вот этот шофёр. Шофёр-то насмерть, а они-то как-то выползли обеи. Выползли. А у него нова машина. Он не поехал на казённой машине, а именно хотел вот на своей машины-то их прокатить. И вот так. И они попали. И мне-то не говорили, пока вот она, не вывезли её из больницы. Никто так не говорил. Дак вот видишь? Бывают же сны-то вот. И вещий, и такой, и как хошь понимай вот тут. Не знаю.